Привил любовь как оспу нам обоим

Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не заметил,
как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.
На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он
живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семен так и
бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня провожают
его дружелюбной улыбкой.
«Жених, жених!» — написано у всех на лбу, а он еще не просил согласия
тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает даже,
сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне нет —
хорош жених!
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет
видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские газеты,
взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не
хмурился, что стрелка долго не подвигается вперед.
Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать дома,
и не спрашивали его, что готовить.
Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду обедал у
Ильинских, что это «клевета», что обедал он у Ивана Герасимовича и что
вперед, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.
Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого супа
Обломова.
Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и вычитание у
Вани и нашел две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы, потом
слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как мелькали
и двигались локти хозяйки.
Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить: у
них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.
Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая
задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.
После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал кивать головой,
одолеваемый дремотой, — дверь из хозяйской половины отворилась, и оттуда
появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил н предложил ей самой
третий, но она не села; это было не в ее привычках: она вечно на ногах,
вечно в заботе и в движении.
— Вот я разобрала сегодня ваши чулки, — сказала она, — пятьдесят пять
пар, да почти все худые…
— Какие же вы добрые! — говорил Обломов, подходя к ней и взяв ее
шутливо слегка за локти.
Она усмехнулась.
— Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.
— Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту, —
продолжала она. — Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать не
стоит.
— Не надо, бросьте все, пожалуйста! что вы занимаетесь этой дрянью.
Можно новые купить…
— Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. — И она начала живо
отсчитывать чулки.
— Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? — предлагал он ей.
— Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться, — отвечала она,
уклоняясь опять от стула. — Сегодня стирка у нас; надо все белье
приготовить.
— Вы чудо, а не хозяйка! — говорил он, останавливая глаза на ее горле и
на груди.
Она усмехнулась.
— Так как же, — спросила она, — надвязать чулки-то? Я бумаги и ниток
закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: все гниль.
— Если вы так добры, сделайте одолжение, — говорил Обломов, — только
мне, право совестно, что вы хлопочете.
— Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам;
завтра золовка придет гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем.
У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает: большие,
не по рукам.
— Ужель и Маша привыкает? — спросил Обломов.
— Ей-богу, правда.
— Не знаю, как и благодарить вас, — говорил Обломов, глядя на нее с
таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. — Очень,
очень благодарен вам и в долгу не останусь, особенно у Маши: шелковых
платьев накуплю ей, как куколку одену.
— Что вы? Что за благодарность? Куда ей шелковые платья? Ей и ситцевых
не напасешься; так вот на ней все и горит, особенно башмаки: не успеваем на
рынке покупать.
Она встала и взяла чулки.
— Куда же вы торопитесь? — говорил он. — Посидите, я не занят.
— В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости просим,
кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..
— Ну, бог с вами, не смею задерживать, — сказал Обломов, глядя ей в
след в спину и на локти.
— Еще я халат ваш достала из чулана, — продолжала она, — его можно
починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.
— Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.
— Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь… к
свадьбе! — досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.
У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.
— И она знает — все! — сказал он, опускаясь на приготовленный ей стул.
— О Захар, Захар!
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом,
что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней
даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал,
должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться,
и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую
барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую невесту…»
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар
попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в
гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
— Там еще не знают, так надо распустить клевету. Дома сиди! — прибавил
Обломов грозно.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо
от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не было. Она
писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
— Плачет, не спит этот ангел! — восклицал Обломов. — Господи! Зачем она
любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он
привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения да
тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все
доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено
содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом созерцании
природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой жизни.
Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими
волнами, как воображал ее Штольц.
— Это болезнь, — говорил Обломов, — горячка, скаканье с порогами, с
прорывами плотин, с наводнениями.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был
напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все прошло и он
надеется видеть ее в воскресенье.
Она написала ему ответ и похвалила, что он поберегся, советовала
остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она лучше
проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
Ответ принес Никита, тот самый, который, по словам Анисьи, был главным
виновником болтовни. Он принес от барышни новые книги, с поручением от Ольги
прочитать и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.
Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал его
Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и провожал глазами до
калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там «клевету» и чтоб
Захар не пошел провожать его на улицу.
Он обрадовался предложению Ольги поберечься и не приходить в
воскресенье и написал ей, что, действительно, для совершенного выздоровления
нужно просидеть еще несколько дней дома.
В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и
к обеду посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфетами для детей.
Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и Нева
собралась замерзнуть. Обломову нельзя было думать и в среду ехать к Ольге.
Конечно, можно было бы броситься сейчас же на ту сторону, поселиться на
несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже обедать каждый день у
Ольги.
Предлог был законный: Нева захватила на той стороне, не успел
переправиться.
У Обломова первым движением была эта мысль, и он быстро спустил ноги на
пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом медленно опять
улегся на своем месте.
«Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица, посещающие дом
Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый день там тогда, когда
они объявлены будут женихом и невестой».
— Скучно ждать, да нечего делать, — прибавил он со вздохом, принимаясь
за присланные от Ольги книги.
Он прочел страниц пятнадцать. Маша пришла звать его, не хочет ли пойти
на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел и воротился к
чаю.
Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а дома
заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже
смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал
мокрый.
Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами,
прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут
святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и
бабушка послушает, а теперь некогда.
Между тем на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки на цепи и
отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с вопросом о
здоровье и с книгой.
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на ту сторону,
спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль
в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба
лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и опять глазами
проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она
показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.

| весь текст сразу | следующая часть —>